что ставрогин сделал с матрешей в бесах
Матреша
Основная героиня исповеди «От Ставрогина», 14-летняя (в другом месте сказано — 10-летняя) девочка, дочь «мещан из русских», у которых Ставрогин снимал комнату для свиданий с любовницей. Матреша ему прислуживала и убирала у него за ширмами. «Она была белобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но очень много детского и тихого, чрезвычайно тихого». Ставрогин задумал пощекотать свои нервы и однажды, когда родителей девочки дома не было, «приласкал» ее. «Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел — так это было мне неприятно в таком крошечном ребенке — от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался».
Уже после смерти Достоевского Н. Н. Страхов, предавший и оболгавший писателя в печально известном письме к Л. Н. Толстому (от 28 ноября 1883 г.), писал о Достоевском: «Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что [соблудил] в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Лица, наиболее на него похожие, — это герой «Записок из подполья», Свидригайлов в «Преступлении и наказании» и Ставрогин в «Бесах». Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать». Как видим, сопоставление автора, в частности, со Ставрогиным идет сразу вслед за сплетней из вторых рук о мифической похвальбе писателя своим педофильством, а завершается абзац-пассаж намеком, что-де и М. Н. Катков этому безоговорочно верил. Против этой гнусной сплетни категорически протестовала вдова писателя А. Г. Достоевская, а также лица, хорошо знавшие Достоевского.
© 2012 — 2021 Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества»
Свидетельство Роскомнадзора о регистрации СМИ Эл № ФС77-51838 от 7 декабря 2012 г.
Все права на материалы сайта принадлежат редакции и являются ее собственностью. Права на иные материалы, являющиеся объектами авторского права, принадлежат их авторам. При цитировании информации гиперссылка на сайт обязательна.
Я не читала этой сцены в романе «БЕСЫ». Она присутствует в издании от 1996 г.
Самую потрясающую, вдохновенную и трагическую для себя, как для писателя, сцену Достоевский написал, работая над романом «Бесы». Сцену исповеди Ставрогина у старца Тихона. И эта сцена была отсечена цензурой! Подобному цензурному изъятию нет равных. Несколько месяцев Федор Михайлович пытался спасти главу, улучшая героя, ситуацию, но ему так и не дали напечатать ее.
За последние двадцать лет я смогла сделать три издания романа, — в 1989-м, в 1992-м и в 1996 году, куда включена исповедь Ставрогина и поставлена на свое, задуманное писателем место. До этого она печаталась как приложение.
А в романе старец Тихон понял, что Ставрогин пришел не каяться, а — эпатировать, хотел увидеть священный ужас в глазах старца. Однако, прочитав исповедь, старец, вместо того, чтобы утешать или укорять Ставрогина, стал ему говорить о слоге, разбирать написанное, как это делает литературный критик. Ставрогин ожидал не этого. Он уходит побежденный и посрамленный. Выбегая из кельи старца, он бросает фразу: «Проклятый психолог!» Виртуознейшая сцена… Равной ей нет в мировой литературе.
Эта сцена драгоценна для меня еще и потому, что мне удалось установить: работая над ней, описывая картины встречи Ставрогина и старца Тихона, сочиняя диалоги, Достоевский навсегда разделался с рулеточной игрой. Ничто до того не могло остудить страсть игрока. 10 лет игорного безумия, бешеный вихрь… И вот в какой-то момент он смог остановиться. Написал очередное письмо жене: «Больше не буду играть, прости, Аня, родная»… Этих писем были десятки. Но после очередного — вдруг всё, как отрезало. Оказалось: именно в тот момент, когда он обдумывал сцену «У Тихона». И уже не нужной писателю, вдохновенно работающему над романом, стала пошлая атрибутика игры — крупье, поворот колеса, зеро… До этого ли ему, когда два несравненных существа, два его героя «безмерной высоты», беседуют — в беспредельности?!
Для чего нужно сегодня читать Достоевского? Я не считаю, что здесь неуместна категория «нужно». Без него жить нельзя — если ты хочешь прикоснуться к тайнам бытия, понять, что происходит с тобой и с миром. Человек, который прошел «школу» Достоевского, прошел сквозь его романы, — абсолютно вооружен, он понимает про эту жизнь очень многое. Он сразу видит, кто бес, а кто «идиот», то есть князь Мышкин. Князь Мышкин, глядя на портрет Настасьи Филипповны, видя, как она изумительно хороша, говорит: «Ах, кабы она была добра, всё было бы спасено!» Вот зачем нужен Достоевский — понимать людей, чувствовать всякого человека, знать, как ему помочь, — это нужно для того, чтобы жить. Если ты хочешь быть бессмысленной травой или насекомым, — можно обойтись и без Достоевского.
Свобода нравственного выбора в теплохладности покаяния и ложного смирения Ставрогина в романе Достоевского «Бесы»
Существенное влияние на окончательный облик романа оказало выпадение из него главы «У Тихона». По первоначальному замыслу Достоевского она должна была следовать за главой «Иван-Царевич» в качестве девятого и завершающего а части второй, и была уже набрана, но редактор «Русского вестника», Катков, воспротивился ее публикации.
В советский период развития русского литературоведения Ставрогин трактовался иногда даже как образ революционера. Например, Л. Гроссман считает Николая Ставрогина «носителем мировой революционной славы». Но это противоречит не только тексту романа, но и логике самого образа: только «теплый», то есть равнодушный Ставрогин не способен к жертвенному служению идее. Данное заблуждение можно списать на период определенной идеологии, когда писал Гроссман, исследователь грамотный и объективный. Но и сегодня некоторые исследователи пытаются раскрыть в этом герое некоторые черты благородства. Например, Л.И. Сараскина пишет: «Да, Ставрогин не совершил подвиг исповеди и покаяния. Ставрогин не избежал греха попустительства и бросил город на произвол разрушителей. Ставрогин не убивал и был против убийства, но знал, что люди будут убиты, и не остановил убийц. Ставрогин не устоял в искушениях страсти и погубил Лизу. Ставрогин совершил смертный грех самоубийства. Но Ставрогин явил пример неучастия в «крови по совести», в разрушении по принципу». Но ведь в этом поступке только презрение и равнодушие, неприятие не только зла, но и добра! Н.О. Лосский пишет об этом: «Христианское учение о победе над собой, ведущей к победе над миром, имеет в виду преодоление страстей из любви к Богу и ближним, откуда возникает высокая сила духа, благостно ведущая мир к добру без нарушения свободы других существ. Прямо противоположный характер приобретает эта идея в уме гордеца: если он побеждает в себе трусость или ослепляющую бестолковую гневность, жалкую зависимость от чувственных потребностей, он развивает в себе эту силу духа ради удовлетворения властолюбия и превосходства над людьми, а не из-за любви к ним. Такова именно гордость Ставрогина».
А была ли девочка?
«У Тихона» не печатать!
Новый 1871 год журнал «Русский вестник» открывал новым романом Достоевского «Бесы». Вся читающая Россия замерла в предвкушении. Еще была жива в памяти ожесточенная полемика вокруг «Преступления и наказания», вызвавшего восхищение одних и неприятие других. И читатели знали, что писатель всегда затрагивает самый больной нерв современной жизни и поэтому всегда злободневен. Но за злободневностью у этого автора таилось и вечное, отличавшее его от посредственных беллетристов. Человек Достоевского всегда решал «последние вопросы», стоял над бездной, смирялся и вновь бросал вызов даже не судьбе – Богу.
Искушенные почитатели его таланта много ожидали от нового романа-предостережения, сюжет которого строился на известном всей Москве убийстве революционером Нечаевым студента Иванова в Петровском парке, и уже успели ознакомиться с первой и второй частями «Бесов», как разразился скандал. Набранная в корректуре глава «У Тихона» с исповедью одного из главных героев Ставрогина, мыслившаяся писателем как идейный и композиционный центр романа, была отвергнута редакцией журнала. Издатель «Русского вестника» не захотел печатать главу, где шла речь о растлении ребенка, и просил ее переделать.
Достоевский был огорчен, но главу переделал и принялся убеждать редактора Н.А. Любимова, что в переделанном виде ее необходимо и можно печатать.
Но и в переделанном виде глава редакцию не устроила – журнал продолжил публикацию вызывавшего жгучий интерес романа без нее.
«┘Как только кончились три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собралась с узлом; мещанина, разумеется, не было. Остались я и Матреша. Окна были заперты. В доме все жили мастеровые, и целый день изо всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей каморке, на скамеечке, ко мне спиной и что-то копалась с иголкой. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы и посмотрел, который час, было два. У меня начинало биться сердце. Но тут я вдруг спросил себя: могу ли остановить? и тотчас же ответил себе, что могу. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть в глаза. То, что я поцеловал у ней руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дергаться, чтобы заплакать, но все-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени, целовал ей лицо и ноги, она вся отвернулась и улыбнулась, как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Все лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то все шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушел – так это было мне неприятно в крошечном ребенке – от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался. »
«Исповедь Ставрогина» Достоевский читал своим друзьям К.П. Победоносцеву, А.И. Майкову и некоторым другим лицам. Потекли различные слухи, строились всевозможные предположения. В числе слушателей оказался и Николай Николаевич Страхов, философ, публицист и литературный критик, один из ведущих сотрудников журналов «Время» и «Эпоха», издававшимися братьями Достоевскими в 60-е годы. В 1883 году, через несколько лет после смерти Федора Михайловича, Страхов пришлет Льву Николаевичу Толстому, с которым состоял в переписке, «Биографию, письма и заметки из записной книжки» Ф.М. Достоевского, составленную им совместно с критиком Орестом Миллером по просьбе вдовы писателя. В книге содержались и воспоминания самого Страхова, может быть, лучшие из всех, что написаны о Достоевском. Через некоторое время яснополянский затворник получает вдогон и письмо Страхова, напрочь противоречащее его же собственному мемуару.
Страхов умер в 1896 году.
В 1913 его письмо Толстому стало достоянием общественности – оно было опубликовано в 10-м номере журнала «Современный мир».
«Напишу Вам, бесценный Лев Николаевич, небольшое письмо, хотя тема у меня богатейшая. Но и нездоровится, и очень долго бы было вполне развить эту тему. Вы, верно, уже получили теперь Биографию Достоевского – прошу Вашего внимания и снисхождения, – скажите, как Вы ее находите. И по этому-то случаю хочу исповедаться перед Вами. Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшимся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство, пособите мне найти выход. Я не могу считать Достоевского ни хорошим, ни счастливым человеком (что, в сущности, совпадает). Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Сам же он, как Руссо, считал себя лучшим из людей и самым счастливым. По случаю Биографии я вспомнил все эти черты. В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: «Я ведь тоже человек!» Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику ГУМАННОСТИ и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА.
Такие сцены бывали с ним беспрестанно, потому что он не мог удержать своей злости. Я много раз молчал на его выходки, которые он делал совершенно по-бабьи, неожиданно и непрямо; но и мне случалось раза два сказать ему очень обидные вещи. Но, разумеется, в отношении к обидам он вообще имел перевес над обыкновенными людьми, и всего хуже то, что он этим услаждался, что он никогда не каялся до конца во всех своих пакостях. Его тянуло к пакостям, и он хвалился ими. Висковатов стал мне рассказывать, как он похвалялся, что┘ в бане с маленькой девочкой, которую привела ему гувернантка. Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, – это герои «ЗАПИСОК ИЗ ПОДПОЛЬЯ», Свидригайлов в «ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИ» и Ставрогин в «БЕСАХ». Одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, а Достоевский здесь ее читал многим.
При такой натуре он был очень расположен к сладкой сентиментальности, к высоким гуманным мечтаниям – его направление, его литературная музыка и дорога. В сущности, впрочем, все его романы составляют САМООПРАВДАНИЕ, доказывают, что в человеке могут ужиться с благородством всякие мерзости.
(. )Это был истинно несчастный и дурной человек, который воображал себя счастливцем, героем и нежно любил одного себя. Так как я про себя знаю, что могу возбуждать сам отвращение, и научился понимать и прощать в других это чувство, то я думал, что найду выход и по отношению к Достоевскому. Но не нахожу и не нахожу!! Вот маленький комментарий к моей БИОГРАФИИ (выделено везде Н.Н. Страховым. – Г.Е.); я бы мог записать и рассказать и эту сторону в Достоевском, много случаев рисуются мне гораздо живее, чем то, что мною описано, и рассказ вышел бы гораздо правдивее; но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и во всем!
Письмо стало известно широкой публике через 30 лет после его написания. Читатели прочитали его с нескрываемым интересом, оно было похлеще самих романов автора, о котором шла речь, и ужаснулись – разразился общественно-литературный скандал.
Анна Григорьевна Достоевская, ознакомившись с октябрьской книжкой журнала «Современный мир» за 1913 год, где оно было напечатано, немедленно встала на защиту мужа. А кто другой, кроме нее, разделившей с Достоевским все радости и тяготы весьма нелегкого совместного пути, мог ответить Николаю Страхову, к этому времени тоже давно лежащему в могиле.
Она хорошо помнила тот холодный осенний день далекого, давно растаявшего в вечности 1866 года, когда совсем молоденькой девушкой (ей было всего 20 лет) постучалась в дверь к уже известному пожилому 45-летнему писателю. За спиной начинающей стенографистки были гимназические курсы да модные в ту пору «идейные искания», которые были присущи молодому поколению 60-х годов. За плечами боготворимого ею автора «Бедных людей» – участие в революционном кружке Петрашевского, отмененная указом царя прямо на эшафоте казнь, сибирская каторга и литературная слава.
Она смирилась со всем: и с его болезненным, неуживчивым и крайне раздражительным характером, и с его подозрительностью, и с мелочными придирками. Со страстью к игре, к рулетке, когда за границей проигрывалось все, вплоть до самого последнего талера, а затем потоком шли покаянные письма и записки с просьбами о прощении. Она привыкла к его эпилептическим обморокам, которых так поначалу боялась, потому что не знала, что делать, как оказать необходимую помощь. Она сумела стать гениальной женой гениального человека, многое перенесла за годы жизни с ним и, оставшись верной хранительницей его памяти, не могла позволить какому-то Страхову, даже с того света, порочить дорогое имя.
Убивал ли Достоевский старуху-процентщицу?
Анна Григорьевна прочитала письмо летом 1914 года. Оно возмутило ее до глубины души. Человек, ни один десяток лет бывавший в их доме, пользовавшийся вниманием мужа, позволил себе возвести на него «гнусную клевету».
Что могла она сделать в сложившейся ситуации? Когда время для публичного ответа было упущено. И все же, несмотря ни на что, она решила бороться. И обратилась к целому ряду людей, хорошо знавших Федора Михайловича, с просьбой подписать протест против письма Страхова. И многие старые друзья ей не отказали. Академик М.А. Рыкачев, юрист А.А. Штакеншнейдер, актриса С.В. Аверкиева и другие известные российскому обществу деятели оспорили мнение корреспондента Толстого.
«С чувством искреннего негодования, – писали они, – мы, лично знавшие покойного писателя Федора Михайловича Достоевского, прочли письмо Н.Н. Страхова к гр. Л.Н. Толстому от 28 ноября 1883 года, напечатанное в журнале «Современный мир», октябрь 1913 года.
В письме этом Н.Н. Страхов говорит, что Ф.М. Достоевский был «зол, завистлив, и развратен».
Не говоря уже об известном всему литературному миру факту, что Федор Мих(айлович) взял на себя после смерти своего брата, М.М. Достоевского, все долги по журналу «Время» в количестве более 20 тысячи рублей и выплачивал их до самой своей смерти, существуют свидетельства многих лиц, что он, сам больной и необеспеченный, помогал своему пасынку П.А. Исаеву, больному брату Николаю и семье умершего М.М. Достоевского.
Но не одни только близкие пользовались добротою Федора Михайловича: существуют многочисленные свидетельства, печатные и устные, что никто из обращавшихся к нему незнакомых ему людей не уходил от него без дружеского совета, указания, помощи в той или другой форме. Мог ли поступать подобным образом человек, «нежно любивший одного себя», как о нем пишет Н.Н. Страхов?
Федор Михайлович, по словам Н.Н. Страхова, был «завистлив». Но лица, интересующиеся русскою литературой, помнят и знаменитую его «Пушкинскую речь», и восторженные защитительные статьи и отзывы его в «Дневнике писателя» о Некрасове, гр. Л.Толстом, Викторе Гюго, Бальзаке, Диккенсе, Жорж Занде, которым он, очевидно, не «завидовал». Подозревать Федора Михайловича в зависти к чинам, карьере или богатству других людей было бы странно, когда он сам, во всю свою жизнь, ничего для себя не искал и добровольно раздавал нуждающимся все, что имел.
Но еще поразительнее для нас в письме Н.Н. Страхова – это обвинение Федора Михайловича в «разврате». Лица, близко знавшие его в молодости в Петербурге и в Сибири (А.П. Милюков, Ст. Д.Яновский, д-р Ризенкампф, бар. А.Е. Врангель и др.), в своих воспоминаниях о Федоре Михайловиче ни единым намеком не обмолвились о развращенности его в те отдаленные времена. Мы же, знавшие Федора Мих(айловича) в последние два десятилетия его жизни, можем засвидетельствовать, что знали его как человека, больного тяжкою болезнию (эпилепсией) и впоследствии ее иногда раздражительного и неприветливого, всегда поглощенного в свои литературные труды и часто удрученного житейскими невзгодами, но всегда доброго, серьезного и сдержанного в выражении своих мнений. Многие из нас знают Федора Михайловича и как прекрасного семьянина, нежно любившего свою жену и детей, о чем свидетельствуют и его напечатанные письма. »
Но этим дело не ограничилось, и сама вдова вступилась за поруганную честь мужа. Возражения Страхову Анна Григорьевна включила в текст своих «Воспоминаний». Но, конечно, не мертвому, прекрасно все понимавшему в искусстве слова критику, философу и публицисту, как школьнику, объясняла она азы литературного творчества. Она обращалась к живым. Тем, кто не знал ее великого мужа, но в силу несовершенной человеческой природы мог наброситься на страховское письмо.
Гнусное поведение героя Страхов «по злобе своей» приписал автору романа. «Со своей стороны, – подчеркивала она, – я могу засвидетельствовать, что, несмотря на иногда чрезвычайно реальные изображения низменных поступков героев своих произведений, мой муж всю жизнь оставался чуждым «развращенности». Очевидно, большому художнику благодаря таланту не представляется необходимым самому проделывать преступления, совершенные его героями, иначе пришлось бы признать, что Достоевский сам кого-нибудь укокошил, если ему удалось так художественно изобразить убийство двух женщин Раскольниковым».
В 1877 году Достоевский записал в свою тетрадь: «Н.Н. С(трахов). Как критик очень похож на сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:
Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком.
Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил ОБИНЯКОМ (выделено Ф.М. Достоевским. – Г.Е.), по поводу, кружил кругом, не касался сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жа(ж)ду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек и не своих, а за чужим столом. (. ) Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а, напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо-сладостную пакость готов продать всех и все, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. »
Представляете – прочитать о себе такое? Да еще Страхову, с его философскими и литературно-критическими амбициями. Достоевский был резок и в выражениях не стеснялся – тетрадь предназначалась не для посторонних глаз. Когда Николай Николаевич знакомился по просьбе самой Анны Григорьевны с архивом Достоевского для подготовки I тома собрания сочинений покойного, он, очевидно, обнаружил и эту запись. По всей видимости, вдова компрометирующее место не заметила или вовсе о нем забыла – вряд ли она хотела, чтобы тот, против кого эти нелицеприятные слова были направлены, да еще любезно согласившийся исполнить ее поручение, ознакомился бы с этим дневником мужа. Да от таких слов не просто взвоешь – родного отца заложишь.
Не исключено, что Страхов, посылая письмо Толстому, мстил Достоевскому. Он прекрасно понимал, что не может уничтожить строки, уничтожающие его не только как литератора, но и как человека. Опытный литератор Страхов не мог не предположить, что со временем все написанное рукою гения будет опубликовано. Рано или поздно обязательно издадут и переписку другого гениального писателя. И он мог бы не только уязвить того, чьим изданием сейчас занимался, но и опорочить его перед будущими читателями.
Верил ли сам Страхов в то, что рассказал Толстому, – неизвестно. Известно другое. Однажды Достоевский поведал Тургеневу, с которым у него всегда были непростые отношения, о совершенном им некогда ужасном преступлении. Он должен-де покаяться, и вот никому, кроме Ивана Сергеевича, не может довериться: «Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!» Аристократ-западник, внимательно выслушав, вознегодовал, как такое мог совершить ДОСТОЕВСКИЙ?! И тогда «каявшийся грешник» не без ехидства произнес: «А ведь это я все изобрел, Иван Сергеевич, единственно из-за любви к вам и для вашего развлечения». Было ли это неудачной мистификацией или нет, однако барин-Тургенев все же поверил, что это ВЫДУМКИ ЭТОГО Достоевского.
Грозный кулачок девочки Матреши
Об открытом письме «писателей всего мира», опубликованном британской газетой The Guardian в январе сего года
Признаться, когда я прочел это письмо, душу охватила некая оторопь: черным по белому было написано, что «более 200 писателей со всего мира призвали власти России отменить законы о пропаганде гомосексуализма и защите чувств верующих».
Но еще более поразился, узнав, что среди этих писателей аж 27 Нобелевских лауреатов.
Значит, весь писательский мир «шагает в ногу» (вместе с некоторыми из российских писателей, тоже подписавшимися под этим письмом) а мы, русские, поддержавшие эти законы, в том числе и писатели, безнадежно отстали и никак не можем понять, что значит быть свободным человеком и что такое свобода творчества.
Когда стал размышлять, посмотрел имена Нобелевских лауреатов из «подписантов», стала несколько яснее позиция писателей, потому что вспомнились некоторые их произведения. Потом вспомнилась и позиция Нобелевского комитета, выдающего премии, особенно в последние годы, не то чтобы странно, но лучше сказать, к удивлению читательской публики. Впрочем, если вспомнить Салтыкова-Щедрина, который писал, что «правительство всегда должно держать народ в удивлении», я несколько успокоился, соотнеся это высказывание нашего великого сатирика с сегодняшним Нобелевским комитетом.
И все же ночью ворочался с боку на бок, не мог заснуть.
И вспомнил девочку Матрешу из романа «Бесы» Федора Михайловича Достоевского и ту главу «У Тихона», которая не публиковалась почти сто лет.
Здесь необходимо сделать пояснение обо всем, что связано с этой главой из великого романа, — о чем мне вспомнилось ночью и что я утром записал, уточнив детали.
Про Матрешу я узнал уже зрелым человеком, когда в солидном томе «Литературного наследства» (Издание Института мировой литературы им. Горького) прочел впервые опубликованную главу «У Тихона» из романа «Бесы» Федора Михайловича Достоевского.
В 1872 году Михаил Никифорович Катков, редактор журнала «Русский вестник», где публиковался роман, решительно настоял на том, чтобы эта глава была вычеркнута из текста романа. Аргументация авторитетного литературного критика и публициста была столь категорична, что даже умевший блистательно вести полемику Федор Михайлович был вынужден сдаться.
Катков говорил писателю, что все в этой главе безнравственно, описаны мерзкие поступки и выносить их на свет Божий ни в коем случае нельзя, пусть даже герой признается в том, что он поступил как негодяй.
Проходит почти сто лет, и глава о девочке Матреше наконец-то предстала перед читателями — да и то лишь перед теми, кто всерьез изучал творчество великого русского писателя.
Я в то время, в семидесятые годы прошлого века, решился написать повесть о последних днях жизни Федора Михайловича. Потому что узнал поразительную подробность жизни и смерти писателя: оказывается, в ночь с 26 на 27 января 1881 года, когда у него горлом пошла кровь, в соседней квартире, за стеной кабинета, где работал именно по ночам Федор Михайлович, была устроена засада и арестован некто Александр Баранников, один из руководителей «Народной воли» — организации, которая готовила покушение на императора Александра Второго. Федор Михайлович не мог не слышать, как «брали» Баранникова и его друзей: ночью все звуки во сто крат громче. Значит, кровь пошла горлом не столько потому, что он доставал из-под этажерки упавшую ручку, как написала в «Воспоминаниях» его жена Анна Григорьевна, а скорее потому, что он знал красавца-революционера, с которым не раз сталкивался на лестнице дома или во дворе, около него. Поразительно, но по этой же лестнице поднимался в квартиру к Федору Михайловичу и обер-прокурор Священного Синода Константин Петрович Победоносцев, жизнь посвятивший именно борьбе с такими людьми, как Баранников и ему подобные.
Изучая подробности и обстоятельства малоизвестного даже литературоведам факта, который так ярко проливал свет на жизнь любимого писателя, в квартиру которого буквально ломилась страшная правда действительности, я узнал, что Баранников был молод, красив, умен — ну прямо Ставрогин из романа «Бесы»! (Об этом и написал в повести «Я жажду»).
И вот я прочел в очередном томе фундаментального «Литературного наследства», предназначенного в основном для специалистов, изучающих литературу, главу «У Тихона» — ту самую, исключенную Катковым, которая, по сути, является краеугольным камнем, объясняющим и замысел романа «Бесы», и главную подробность характера центрального персонажа романа — Ставрогина.
Впечатление от прочитанного было такое, что я, потрясенный, чувствовал себя так, как будто только что сам побывал в той комнате, где произошло страшное событие. Будто я воочию увидел, как к человеку по фамилии Ставрогин, наделенному не только изумительной по красоте внешностью, физической силой, но и умом и талантами, но одновременно столь же впечатляющими пороками, вышла навстречу девочка лет двенадцати — четырнадцати. До того она лежала на кровати в лихорадке, исхудавшая, с розовыми пятнами на щеках, с заострившимся носом, догорающая, как тонкая церковная свечка.
И вот она встала с кровати, подошла к распахнутой двери в комнату, которую нанимал ее мучитель, уже несколько дней наблюдавший, как умирает его жертва.
«Она глядела на меня молча. В эти четыре или пять дней, в которые я с того времени ни разу не видал ее близко, действительно очень похудела. Лицо ее как бы высохло, и голова, наверно, была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, как бы с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел в углу дивана, смотрел на нее и не трогался. И тут вдруг опять я почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что она совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но она и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше я не мог его вынести: я встал и подвинулся к ней. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё кивала, укоряя».
Так пишет как бы не сам Достоевский, а Николай Ставрогин в исповедальных листках, с которыми он приходит к старцу Тихону. Этот прием «отстранения», дающий возможность говорить от лица самого персонажа, а вроде бы не писателя, используется Достоевским для того, чтобы читатель сам присутствовал при событии, которое он описывает.
По крайней мере, именно так со мной и произошло.
После случившегося Ставрогин испытал нешуточный страх, понимая, что ему грозит каторга, если Матреша расскажет, что произошло. Но она молчит, заболевает, истаивает в лихорадке. А тут еще выручает Ставрогина пришедшая кстати гувернантка его любовницы. И с гувернанткой у него тоже амуры. И хотя она ему безразлична, все же «недурна», и потому Николай Всеволодович закрывает двери и тотчас забывает и о своих страхах, и о Матреше.
Многочисленные исследователи творчества Достоевского в один голос пишут о его удивительном умении проникнуть в психологию своих героев, дающем возможность создания глубоких и сложных характеров людей, которые населяют его произведения. Много пишут, в особенности в последнее время, о его пророчествах — особенно когда речь заходит о романе «Бесы».
Да, это действительно так: создание «пятерок», которые показаны в «Бесах», бессмысленные и жестокие убийства, кровью связывающие «подпольщиков», на полстолетия вперед предсказали результаты, которые декларировали «борцы за счастье народа». «Сто миллионов голов», которые не жалко, а даже необходимо снести ради «светлого будущего», как декларирует в романе некто Шигалев, действительно были снесены после октября 1917 года.
И «бесы», подобные Петруше Верховенскому, способные взбаламутить не только губернский город, как показано в романе, но и целые страны, тоже есть, тоже реальны, и их появление поразительно точно предсказано Достоевским.
Но со времен Михаила Никифоровича Каткова и по сей день как-то вскользь говорится о главном преступлении главного персонажа романа — а именно о том, что Ставрогин написал «в листках», с которыми пришел к старцу Тихону.
А между тем это и есть основная глава, тот фундамент, на котором и построен великий роман.
Что же хотел показать Достоевский, делая героем человека, у которого прекрасные черты лица вдруг превращаются в маску, а благородные порывы — в преступления? Уж не порождение ли сатаны явилось перед читателем?
Современники вынесли Федору Михайловичу чудовищный приговор: автор помешался, вошел в сумасшедший дом и не вышел оттуда. Персонажей он выдумал, таких на самом деле нет.
Как писатель он закончился, можно поставить на нем крест.
Современники наши пишут о «Бесах» как о романе гениальном, пророческом. В полном собрании сочинений опубликована наконец и глава «У Тихона».
Но опять происходит та же, что и раньше, «фигура умолчания» о Православии писателя, его пламенной вере, которая помогла ему, не страшась, броситься в страшную бездну. Броситься и не разбиться, а выйти победителем и когда писался роман, и теперь, когда каждый может прочесть главу «У Тихона» и увидеть худенький кулачок, которым умирающая девочка Матреша грозит своему убийце.
Да, написать такую главу под силу только гению, только православному человеку.
Таким гением оказался русский писатель Федор Михайлович Достоевский.
Но о каких же преступлениях, человеческих уродствах пишут сегодняшние Нобелевские лауреаты, «подписанты», призывающие отменить «драконовские законы», которые у нас приняты в последние полтора года?
Вот, к примеру, Эльфрида Елинек — австрийская романистка, драматург, поэт и литературный критик. Наиболее читаемые и экранизированные ее романы — «Пианистка» и «Любовницы». Главная героиня «Пианистки» наделена всеми мыслимыми и немыслимыми сексуальными извращениями, какие, вероятно, писательница знает по «секспросвету», столь широко насаждаемому в благополучных европейских странах с младенческих лет.
Но в то же время героиня — тонкий знаток музыки, преподаватель консерватории. То есть автор нам доказывает, что порок неразрывно соединен с талантом, с музыкой в данном случае. Извращения не просто названы, даны «опосредованно», как у Достоевского. Нет, они подробно описаны, подробно воспроизведены и на экране в фильме режиссера Ханеке, за который он удостоен «Золотой пальмовой ветви» на кинофестивале в Каннах.
Во время демонстрации этого фильма в Каннах многие зрители и даже критики не выдерживали, выбегали из зала от приступа рвоты.
И роман, и фильм профессионально сделаны на высоком уровне. И тем ужаснее смысл и литературы, и кино, воспевающих порок, отчетливо говорящих, что от темного, ужасного человеку никуда не деться.
Выход один — пустить себе пулю в лоб, как это делает героиня «Пианистки».
Я потому остановился на этом произведении, что оно отчетливо показывает, в каком направлении сегодня движутся литература и искусство Европы, США, какие произведения удостаиваются высших наград некогда самыми авторитетными жюри и комитетами.
Изо всех сил поддерживается сексуальная извращенность, а нравственное падение выдается за норму, насаждается и ограждается законом.
Народ может протестовать, как во Франции, но все равно закон об однополых браках принят в этой стране. То есть самое отвратительное, гнусное мужеложество объявлено нормой.
«А что вы хотите, — вразумляют нас, — природа именно так создала некоторые личности, так не мешайте им жить, как они хотят».
Да, действительно бывают подобные отклонения. Но ведь таких людей общество избегало, даже изолировало. Да и они сами прятали свою извращенность, обуздывали свои страстишки, зная, что у нас в России, например, издревле этих людей называли презрительно — не буду произносить это слово вслух.
Сейчас же подавай им «парады» — они стали законодателями мод — то есть норм жизни.
Давно замечено, что романы Достоевского как бы вдруг становятся поразительно актуальными.
Но вот почему-то никто не говорит о новых Ставрогиных, о тех людях, которые сегодня для забавы своей растлевают и убивают детей.
В последние время, в прошлом году особенно, так часто стали говорить об извращенцах, которые подняли головы не только в «просвещенной Европе», но и у нас в стране, что мне невольно вспомнился Ставрогин, вспомнилась и Матреша и все, что связано с «Бесами».
Ибо Ставрогин, начавший как вдохновенный носитель национальных, революционных идей, покоривший ими тех, кто пошел за ним (это поразительные по художественной силе персонажи — Шатов, Кириллов), постепенно превращается не только в бездельника, прожигающего жизнь. Он бросается в авантюры (надо проверить силу воли!), которые возбуждают, щекочут нервы, дух захватывают — «вброс адреналина» — так говорят сегодня!
И банальное распутство прямо приводит в такую вот комнату, описанную в «Бесах», где с матерью живет девочка Матреша.
А то, что подобные отношения являются подлыми, преступными, — этого не смейте говорить, это ваша ретроградская мораль. И то, что Церковь на вашей стороне, — так потому, что и Церковь ретроградская, безнадежно отставшая от современной жизни.
В просвещенных и благополучных скандинавских странах, например, половое бессилие наступает у многих юношей в 17-18 лет — это стало почти закономерностью, в чем они вынуждены признаться даже уже открыто. Потому что так называемое «половое воспитание» начинается у них с младенчества. И получается, что от естественных половых отношений, в которых проявляется полнота любви, путь к извращениям, к насилию детей — очень короткое расстояние.
Сегодня пресса Соединенных Штатов, да и всего Запада, ошарашена письмом приемной дочери широко известного кинорежиссера Вуди Аллена. Девушка открыто заявила, что подвергалась сексуальному насилию со стороны приемного отца с детских лет. Теперь режиссер живет с другой приемной дочерью, на этот раз женившись на девушке, которая достигла совершеннолетия. Между тем кинорежиссеру скоро 80 лет.
А ведь Аллен номинирован на «Оскара» как раз в этом году. Я нисколько не удивлюсь, если киноакадемики Америки объявят Аллена победителем, а письмо приемной дочери объявят фальшивкой.
Привожу этот пример для того, чтобы мы поняли, кто «вразумляет» нас, учит «свободе», «цивилизованному» образу жизни.
Однако, по моему мнению, есть писатели, которые подписали письмо, не разобравшись, кто такие «Пуси», устроившие оргию в главном храме нашего Отечества и по заслугам получившие наказание. Вполне возможно, что они оказались одурачены той лавиной злобной дезинформации, которая появляется на страницах даже солидных западных изданий. Ну откуда нигерийскому писателю Воле Шойинка, например, знать о том, что извращенки, выдающие себя за артистов, богохульствовали, а не выступали с «акцией протеста», как пишет западная пресса? Скорее всего, просто прочел, что написано в СМИ теми авторами, что стоят «за свободу самовыражения», и подписал письмо, раз к нему обратились.
Но вот Салману Ружди, автору романа «Сатанинские стихи», Нобелевскому лауреату, хорошо известно, как поступают с теми, кто заходит в мечеть, даже громко говоря и не сняв обуви. Что же он поддерживает кривляк, бесчинствующих на амвоне в нашем главном храме?
«Драконовский», как они называют принятый Думой закон о защите чувств верующих, как раз и направлен против «ставрогинских» страстей.
Замечу, что повернулся к нам суперактуальностью роман Федора Михайловича» «Бесы» неожиданной гранью, которая засверкала, как лезвие бритвы.
И со всею силою вновь встал вопрос о том, надо ли литературе, искусству обращаться к столь острой проблематике.
Да, с моей точки зрения, надо — если у писателя, режиссера, актера есть сила трагического таланта, которую явил всему миру Федор Михайлович Достоевский.
Да, надо — если вера твоя крепка, если ты твердо веришь в силу и правду Христа.
Сердце писателя на всю жизнь было обожжено и не разорвалось именно благодаря вере Православной.
Потому он молился не только на каторге, не только в солдатчине.
К вере он был обращен с детства. Да, на какое-то время забывал Христа, но неизменно возвращался к Нему.
Не все, кто любит творчество Достоевского, знают, что он был потрясен одним страшным преступлением, свидетелем которого стал девяти лет от роду.
На его глазах умирала девочка, изнасилованная мерзавцем. Девочка истекала кровью, и отец Феди, врач, не смог спасти истерзанного ребенка.
Это впечатление на всю жизнь осталось в сердце писателя.
Может быть, поэтому он с такой бесстрашностью бросился описывать самое низкое падение Ставрогина, чтобы всему миру показать худенький кулачок девочки Матреши.
Думаю, что только вера помогла ему выдержать и то, что он описывал, и то, с каким мужеством пережил ругань и даже неприличную брань современников в адрес своего романа и себя — как гражданина и как писателя.
В последний год жизни Федор Михайлович отмечал в своих «Записных тетрадях»:
«Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое прошел я. Им ли меня учить!»
Он ссылается на свою главу о «Великом инквизиторе» в романе «Братья Карамазовы».
Да, сила его таланта, конечно же, держалась на силе веры.
И потому сквозь время, через просторы, океаны и горные хребты видят кулачок Матреши и в Америке, и в Европе, и в Азии — во всех странах, ибо его романы переведены почти на все языки.
Видят худенький кулачок ребенка, который грозит всем мерзавцам мира.
А Ставрогин, «гражданин швейцарского кантона Ури», повесится на чердаке своего именья именно потому, что кулачок Матреши оказался грозным, сильнее, казалось бы, непобедимой сатанинской силы.
Алексей Солоницын,
лауреат первых литературных премий им. благ. князя Александра Невского (Санкт-Петербург), преп. Серафима Саровского (Нижний Новгород), философа Ивана Ильина (Екатеринбург)