мой уже такой большой мальчик
Мой маленький большой сын
Я скажу :»Мой маленький»
Ответишь: «Я большой. «,
Ты цветочек аленький,
Вновь отпор мужской.
Слышу восклицания,
Просьбы сразу в штык,
Не любит порицания,
К баловству привык.
Планшеты с телефонами
На уме одни
И аттракционами
Попробуй отвлеки.
Пусть пока не слушает
Мой сынок меня,
Кашу мало кушает,
Ложку отстраня.
На него прикрикнула,
Эмоций не сдержав,
Дальше просто хмыкнула,
Заново начав.
Ты уже читаешь,
Считаешь каждый день,
Но ещё не знаешь,
Какой ты супермен!!)
Утром подойду к нему
Спит ещё, сопя.
Кулачок большой сожму,
Поднимется любя.
Улыбнётся и опять
Рухнет на заре,
«Дай ещё чуть-чуть поспать,
Сон приснился мне..»
Иногда скажу ему:
«Ты можешь сделать сам?!»
А ещё подумаю:
Ему ж всё по плечам,
Он уже не маленький,
Всё умеет он,
Вон какой удаленький,
Мой главный чемпион!!
Подойдёт и скажет мне:
«Мама, как же так?
Ты вчера наедине
Не унялась никак.
Я сказал, что я большой,
Ты сказала:»Нет!»,
А сегодня: Пол помой!
Скажи, что за секрет?
То я не большой совсем,
То резко взрослый я.
Что на этот повод
Думает семья.
Подойдёт к бабуле он,
К папе, спросит их
И чуть-чуть понизит тон,
Повторяя стих.
К папе тихо встал, а он:
«Тебе же всего пять,
Ты всё ещё бродишь,
А завтра в сад вставать».
Бабушка рассердится.
Игрушки раскидал,
Должен это сам понять,
Ты же взрослый стал!
Так и не поймёт он нас,
Но не покажет вид,
Что ж с этими взрослыми,
Заплачет от обид.
Ты не плач, сыночек мой,
Мы сами не поймём,
Ты уже совсем большой
Иль маленький такой.
Главное, для нас нас ты всех
Лучший из мужчин,
Самый обаятельный,
Ты такой один!
Ты сообразительный,
Сильный, смелый ты!
Очень рассудительный,
Много доброты!
Буду вскоре я грустить
И, гордясь тобой,
Знать, что надо отпустить,
Ты уже большой!
И останусь вспоминать,
Как было тебе пять,
Как не мог улечься спать,
А завтра рано встать.
Снова подойдёшь ко мне
И скажешь: «Вырос я!»
Снова дома за столом
Будет вся семья.
Посмотрю. Ты маленький
И такой большой,
Мой цветочек аленький,
Главное, что мой.
Мой уже такой большой мальчик
Ты теперь уже совсем большой, мальчик…
За всех не скажу — как знать, со всеми ли такое случается! — но когда нас, только что призванных в армию восемнадцатилетних, погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.
Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война, — просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери товарного вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.
То, что эшелон прибыл к месту назначения, ничего, в сущности, не определило, расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже здесь, в армии, пока не приспособился к той новой жизни, что открылась перед нами.
Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Родительская опека сменилась куда более жесткой опекой нас всех вместе взятых.
Конечно, в массе легче затеряться, это верно, только… После первого же проступка и последовавшего за ним возмездия мы раз навсегда уяснили себе, что разбираться в первопричинах наших оплошностей здесь никто не станет и ждать выверенной с точностью до грамма справедливости не приходится. Мудрее всего было ничем особенно не выделяться.
Вообще, здесь все, решительно все было другим. Вместо своего уголка в родительской квартире — казарма человек на двести. Вместо привольного скольжения куда твоей душе угодно — четко регламентированное продвижение вперед.
Какова ответственность! И все же ночью ты один, а днем все время вокруг малознакомые люди, так и норовящие грубовато поддеть тебя, подглядеть твою слабость, высмеять. Раньше чужие вторгались в твою жизнь изредка, как исключение; сталкиваясь с ними, ты отнюдь не прерывал контактов с родными, близкими, одноклассниками. Теперь незнакомцы пошли лавиной, встречи с ними стали правилом, а ты — один; даже если у тебя есть дружок, с которым можно пооткровенничать, он скорее всего так же плохо ориентируется пока в этой новой жизни, как ты сам.
Все сызнова, все с нуля, все от печки. Единственно сходный, по видимости, момент — учеба: там — в средней школе, здесь — в полковой.
Только по видимости сходный, к сожалению. Там-то мы учились всерьез, кто — сам, кто под нажимом; там мы выкладывались — хоть и не слишком, разумеется, но все же; там допускалось и даже приветствовалось изложение материала своими словами — не ценили, балбесы, ах, не ценили… Здесь все казалось элементарным, но те параграфы, отвечать которые было положено особенно четко, слово в слово, приходилось зубрить, а таких мест в уставах и наставлениях не так уж мало. Едва отступишь от текста…
— Но, товарищ сержант…
— Два наряда! Повторите приказание!
Опытные сержанты не сомневались, что курсант с десятью классами за спиной способен вызубрить любой текст. Раз не подготовился — значит, поленился.
Только мгновенно признав свою вину и можно было избежать бо-ольших неприятностей: каждая опала грозила стать длительной, а то и постоянной.
Удивительно ли, что, простудившись и угодив в санчасть, я полной мерой ощутил, какое это блаженство — безответственно поваляться не шибко больным в кровати, совсем как в той, прежней, домашней жизни! Покантоваться, как у нас говорили. Я не только не спешил выписываться, но даже натирал раза два одеялом градусник, чтобы продлить удовольствие на лишний денек.
Слово «кантоваться» относилось, впрочем, не только к санчасти. Мы охотно брались за любое дело, дававшее повод яе ходить на занятия или, тем более, отлучиться из расположения части, даже если скверно это дело знали. Я плохонько играл на рояле — «бренчал», пренебрежительно говаривала мама, — но поспешил записаться в самодеятельный полковой джаз: нас отпускали на репетиции в клуб, расположенный через несколько улиц от казармы в бывшем баптистском храме, отпускали на целый вечер — и чем ближе к концерту, тем чаще.
Так прошел месяц, другой, и лишь затем мы стали понемногу уяснять себе, что у армейской жизни есть свои маленькие радости, что ежели к ней хорошенько приладиться, она способна приносить я вполне ощутимую пользу.
Я с малолетства страдал от плоскостопия. Походишь подольше, побегаешь, потанцуешь — и в подушечке левой ступни возникает ноющая, временами острая боль. Врачи помочь не могли, ортопедические стельки только мешали ходить, а танцевать на таких «подошвах» было и вовсе невозможно, что меня особенно огорчало, да и боль они снимали лишь частично.
Когда на следующий день после прибытия эшелона на место нам выдали тяжеленные армейские ботинки из свиной кожи (и обмотки), а в расписание занятий поставили шесть-восемь часов строевой подготовки в сутки, я сразу понял, что через несколько дней меня увезут в госпиталь.
Будучи юношей восторженным и наивным, я счел своим долгом поставить в известность об этом командира отделения, тем более что, как я читал в книгах, были времена, когда по причине плоскостопия в армию вообще не брали.
«Они же не знают, что я болен… Вот доложу, я…»
На что конкретно я надеялся, теперь уже не помню.
— Какой еще госпиталь?
— Обратитесь, как положено!
Отделенный глядел на меня изумленно, негодующе, но и с некоторым любопытством, пожалуй — не как на симулянта, скорее как на психа.
«Ладно… Мое дело предупредить…»
Неделю, примерно, было отчаянно, невыносимо больно: ноги, особенно левая, распухали. Стиснув зубы, я держал их вечерами в холодной воде. В санчасть не обращался. Чувство несправедливости я обиды сжимало горло.
«Ну я пусть… Раз им все равно… Вот упаду на плацу без сознания, тогда…»
Потом, к моему величайшему изумлению, боль стала спадать и постепенно прошла совсем. Тогда я не знал, радоваться ли мне: ведь избавление от надоевшего недуга доказывало правоту отделенного и тех, кто, не разбираясь с каждым отдельно, назначал единый для всех распорядок.
Теперь я радуюсь, конечно г боль-то так никогда и не возвратилась…
До армии меня часто обзывали безруким; постепенно я уверовал в то, что так оно и есть, в известной степени это даже и удобно. Когда мне вручили винтовку, я нисколько не сомневался: если разобрать этот механизм мне каким-нибудь чудом еще удастся, то уж собрать… Собирал как миленький, а чуть позже научился так же фамильярно обращаться с пулеметами — ручным и станковым.
Понимаете, каково это было: собственноручно овладеть «максимом», так хорошо знакомым по «Чапаеву» и другим фильмам о гражданской.
Дома я не умел починить даже выключатель, маме приходилось из-за мелочи вызывать монтера. Здесь я быстро стал специалистом по полевым телефонам и достаточно запутанным схемам связи — каждый провод должен обязательно где-нибудь кончаться, а раз так… Сложнее было строить телеграфные линии не на бумаге, а в поле: столбам надлежало стоять идеально ровно, «в створе», иначе могла попросту упасть вся линия, а устанавливали мы их допотопным способом, часто — в мерзлую землю; взбираться на столб требовалось быстро, четко и красиво, изящно откинувшись назад, с карабином за спиной и полной монтерской выкладкой; натягивать и закреплять провода следовало точнехонько по инструкции…
Со временем мы ко всему этому приспособились.
К лету сорок первого я ощущал себя старым служакой, заканчивал полковую школу, готовился принять отделение; за полгода я стал другим, даже выражался иначе — как мужчина, хлебнувший, что называется, жизни, крепкий, уверенный в своих силах. Я умел так зычно подать команду, что замирала вся казарма, и это, признаюсь, доставляло мне некоторое удовлетворение.
Мой уже такой большой мальчик
Ты теперь уже совсем большой, мальчик…
За всех не скажу — как знать, со всеми ли такое случается! — но когда нас, только что призванных в армию восемнадцатилетних, погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.
Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война, — просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери товарного вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.
То, что эшелон прибыл к месту назначения, ничего, в сущности, не определило, расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже здесь, в армии, пока не приспособился к той новой жизни, что открылась перед нами.
Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Родительская опека сменилась куда более жесткой опекой нас всех вместе взятых.
Конечно, в массе легче затеряться, это верно, только… После первого же проступка и последовавшего за ним возмездия мы раз навсегда уяснили себе, что разбираться в первопричинах наших оплошностей здесь никто не станет и ждать выверенной с точностью до грамма справедливости не приходится. Мудрее всего было ничем особенно не выделяться.
Вообще, здесь все, решительно все было другим. Вместо своего уголка в родительской квартире — казарма человек на двести. Вместо привольного скольжения куда твоей душе угодно — четко регламентированное продвижение вперед.
Какова ответственность! И все же ночью ты один, а днем все время вокруг малознакомые люди, так и норовящие грубовато поддеть тебя, подглядеть твою слабость, высмеять. Раньше чужие вторгались в твою жизнь изредка, как исключение; сталкиваясь с ними, ты отнюдь не прерывал контактов с родными, близкими, одноклассниками. Теперь незнакомцы пошли лавиной, встречи с ними стали правилом, а ты — один; даже если у тебя есть дружок, с которым можно пооткровенничать, он скорее всего так же плохо ориентируется пока в этой новой жизни, как ты сам.
Все сызнова, все с нуля, все от печки. Единственно сходный, по видимости, момент — учеба: там — в средней школе, здесь — в полковой.
Только по видимости сходный, к сожалению. Там-то мы учились всерьез, кто — сам, кто под нажимом; там мы выкладывались — хоть и не слишком, разумеется, но все же; там допускалось и даже приветствовалось изложение материала своими словами — не ценили, балбесы, ах, не ценили… Здесь все казалось элементарным, но те параграфы, отвечать которые было положено особенно четко, слово в слово, приходилось зубрить, а таких мест в уставах и наставлениях не так уж мало. Едва отступишь от текста…
— Но, товарищ сержант…
— Два наряда! Повторите приказание!
Опытные сержанты не сомневались, что курсант с десятью классами за спиной способен вызубрить любой текст. Раз не подготовился — значит, поленился.
Только мгновенно признав свою вину и можно было избежать бо-ольших неприятностей: каждая опала грозила стать длительной, а то и постоянной.
Удивительно ли, что, простудившись и угодив в санчасть, я полной мерой ощутил, какое это блаженство — безответственно поваляться не шибко больным в кровати, совсем как в той, прежней, домашней жизни! Покантоваться, как у нас говорили. Я не только не спешил выписываться, но даже натирал раза два одеялом градусник, чтобы продлить удовольствие на лишний денек.
Слово «кантоваться» относилось, впрочем, не только к санчасти. Мы охотно брались за любое дело, дававшее повод яе ходить на занятия или, тем более, отлучиться из расположения части, даже если скверно это дело знали. Я плохонько играл на рояле — «бренчал», пренебрежительно говаривала мама, — но поспешил записаться в самодеятельный полковой джаз: нас отпускали на репетиции в клуб, расположенный через несколько улиц от казармы в бывшем баптистском храме, отпускали на целый вечер — и чем ближе к концерту, тем чаще.
Трогательные стихи про мальчиков
Тебе желаю быть задорным,
Мальчишкой умным, деловым,
Тебе желаю оставаться
Упрямым, добрым и простым!
Тебе желаю я учебы,
Чтоб удавалась бы всегда,
Тебе желаю я девчонок,
Чтоб обожали все тебя.
Тебе желаю счастья в жизни,
Того, что так ты очень ждешь,
Тебе прекрасных лет желаю,
Что ищешь — пусть же ты найдешь!
Ум у мальчиков особый –
Он к анализу способный.
Хорошо считает он
И не будет побежден
В шашки, в крестики и нолики,
Ведь силен мужчина в логике.
Солнышко мамино,сладкий такой!
Взгляд безупречно-наивный,смешной.
Глазоньки папины,с верхней губой,
Бровки,волосики. Зайчик ты мой!
Как улыбаешься:) Ты мой родной!
Мамин желанный, малыш дорогой!
Ангел,вернувшийся с неба домой,
Солнечный лучик, мой золотой!
Гномик весёлый, крепыш заводной,
Ты ручеёк мой, с журчащей водой!
Светлое чудо, Дар неземной,
В жизни подарок мой,самый большой!
А с бабушкой вместе искали очки,
-Андрейка,внучок,без тебя не найти!
И даже, когда потеряла ключи,
Просила:-«Андрюша,внучок,помоги!»
Мне папа сказал:»Молодец, ты, сынок,
-Ты маме, и мне, и бабуле помог.
А сколько Андрюше исполнилось лет?
-Пять лет!-утвердительный дан был ответ.
Скажу, Вам, у мальчика- есть перспектива,
Он вырастет добрым, заботливым сыном.
Ему бы немножко ещё подрасти,
Хороших и добрых друзей завести!
Ты – самый смелый и отважный,
Умеешь рассуждать, дружить.
И подтвердит все это каждый,
Кто рядом честь имеет жить!
Расти смышленым и веселым,
Цени родителей во всем.
Пускай пятерки будут в школе
И дальше, в будущем твоем!
Трогательные стихи про ребенка мальчика
Я смотрю как ты сопишь в кроватке,
На игрушек детских этажерку.
Дни пройдут и будешь мне тетрадки
Приносить под вечер на проверку.
А еще, спустя немного, спросишь
Что дарить красивенькой соседке,
И я залюбуюсь как ты носишь
Форму. Может в краповой беретке.
И кому-то будешь очень нужен.
Будешь чьей-то каменной опорой,
Чьим-то верным другом, милым мужем.
Будешь чьим-то, но еще не скоро.
А пока ты мой совсем, до всхлипа,
До улыбки, маленький, беззубый,
С детским смехом и капризным криком
Трогательно чмокающий в губы.
Спишь, обняв пушистого медведя,
Я сижу на краешке перины
Самая счастливая на свете
Мама Настоящего Мужчины.
Сразу знаю день, какой –
Нынче мамин выходной!
Пахнут в доме пироги
И с картошкой пирожки.
Мама, добрая моя,
Вся заботою полна.
Но я маме помогал,
Тесто скалкою катал.
Мы трудились целый день,
Чтобы было повкусней.
Как же маме повезло,
Что есть помощник у нее.
Дороги манят в море и на суше,
Иди по ним достойно, гордо, смело!
Пускай успехи окрыляют душу,
Подвластно будет пусть любое дело!
Учись, играй, мечтай и веселись!
Удачами пускай одарит жизнь!
Ты спишь, мой маленький дружок,
Невинно сердце ангелочка.
К кроватке тихо подойду,
И поцелую тебя в щёчку.
Я осторожно, чуть дыша,
Тебя прикрою одеялом.
В тебе живёт моя душа,
В ребёнке маленьком усталом.
Ты повернёшься на бочок,
Во сне беспечно улыбнувшись.
Спи сладко, мой родной сынок,-
Шепну, волос твоих коснувшись.
Твой сон безропотно хранить
Я буду тёмными ночами.
Ах, господи, не дай постичь
Ему тревоги и печали.
В ручонку утром положу
Подарок зайчика лесного.
Нет ничего милее мне
Твоего взгляда озорного.
А как проснёшься, подойду,
Увижу радость в милых глазках.
Как хорошо, что малыши
С такой охотой верят в сказки.
Ах, мамочка,- шепнёшь ты мне,-
Кто был сегодня, угадай-ка?
Ко мне из леса приходил
Мой добрый друг, пушистый зайка!
И радость, и восторг в глазах,
И смех развилистый и звонкий,
И расцелую я твои
Подарок сжавшие ручонки!
Ты замечательный мальчишка,
Это могу я утверждать!
Порою набиваешь шишки,
Стараясь всюду поспевать.
Друзей в твоем кругу немало,
Иначе просто скучно жить.
Тебе б одно я пожелала:
Заслуги все свои ценить!
Не отступать и не бояться
Всегда отстаивать себя.
Учить уроки и влюбляться,
Счастливым быть на все года!
Подрос мой внук и мир познать
Торопится малыш.
На месте уж не удержать,
Рад, коль с ним говоришь.
Следят глазёнки малыша
Внимательно за всем.
Он наблюдает, не дыша,
Как я пишу, как ем,
Как птицы мчатся за окном,
Как солнышко встаёт,
Как оживает утром дом,
Как ласточка поёт.
Он видит небо, дождь и снег,
Машины, самолёт.
И, будто колокольчик, смех,
Взгляд устремлён вперёд.
Пока ты мал,
Но ты уже мужчина,
Пусть не дорос,
Еще все впереди!
И в этот славный день,
Тебе желаем:
Мы море счастья,
На твоем пути!
Расти здоровым,
Добрым и отважным,
Внимательным
И терпеливым будь,
Тебе поможем,
В этот деле важном!
А вырастешь,
Про нас не позабудь!
Тебе желаю я, мой мальчик,
Больших стремлений и побед.
Не знать в пути обид и фальши,
Быть первым много лет!
Уметь смеяться неудачам
В лицо, и продолжать
Делать всё то, что много значит
И счастье приближать!
Сын наш — парень хоть куда он, с техникой на ты,
Разберет всё до основы на детали и винты,
Быть тебе бы космонавтом, чтобы звезды доставал,
И нам повод для волненья никогда не подавал!
Трогательные стихи маленькому мальчику
Не успев забыть про сон,
Глазки не раскрывши,
Шум и гам со всех сторон,
Словно град по крыше.
Милый утренний звонок
Мигом всех разбудит.
Суету, заботы, смех,
Радость в нас пробудит.
Стихло все, чуть лишь к подушке,
Вмиг забыв про все игрушки.
Сон окутал, вдаль маня –
В сказок новые края.
Мальчишки, милые мальчишки.
Растите мудрыми, отважными.
Вы добрые читайте книжки.
Пусть ваши цели станут важными!
Мальчишки, милые мальчишки.
Растите сильными и смелыми!
И пусть протерты все штанишки.
И пусть поделки неумелые.
Мальчишки, милые мальчишки.
Вставайте на защиту слабого!
Возьмите за руку братишку
И помогите деду старому.
Добро в себе вы берегите!
Пусть все поступки будут честными.
Счастливыми всегда растите!
Пусть ваши мысли будут светлыми.
Мечты в шкатулке сохраняйте.
Мечтайте! Пусть желанья сбудутся!
И зайцев солнечных гоняйте.
Пусть ваше детство не забудется!
Когда вы станете большие,
Мальчишки милые любимые.
Вы зная истины простые,
Богами будете хранимые!
Пусть вас хранят, оберегают!
Путь освещают ярко звездами!
И пусть вас щедро награждают,
Когда вы станете все взрослые.
В нем честь, отвага и надежность.
В нем сила, мудрое решение.
Любовь детей и женщин нежность.
Всего живого уважение!
Ты уже, наш славный мальчик,
Стал совсем большой.
Но такой же хулиганчик,
Шустрый, озорной.
Верим, ждёт тебя на свете
Множество вершин.
Пусть мечты подгонит ветер,
Вместе с ним спеши.
Шагни вперед на встречу ветру,
Достичь высот стремись, дерзай.
Иди вперед к мечте заветной
И никогда не отступай.
Ты стал на год сегодня старше,
Так пусть в мальчишеские сны
Ворвутся бравурные марши
С веселым торжеством весны!
Скажите, откуда я взялся?
Я всем задавал вопрос.
А дедушка мне ответил:
— Нам аист тебя принес.
А бабушка мне сказала:
— В капусте тебя нашли.
А дядя шутил: — С вокзала
В корзинке тебя принесли.
Я знаю, неправда это,
Мама меня родила,
Я только не знаю ответа,
Где мама меня взяла.
Сестра на меня ворчала:
— Ты голову всем вскружил.
А я начинал сначала:
— А где я до мамы жил?
Никто это тайну из взрослых
Мне так объяснить и не смог.
Лишь мама ответила просто:
-ТЫ ЖИЛ В МОЕМ СЕРДЦЕ, СЫНОК!
Ты теперь уже совсем большой, мальчик…
За всех не скажу — как знать, со всеми ли такое случается! — но когда нас, только что призванных в армию восемнадцатилетних, погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.
Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война, — просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери товарного вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.
То, что эшелон прибыл к месту назначения, ничего, в сущности, не определило, расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже здесь, в армии, пока не приспособился к той новой жизни, что открылась перед нами.
Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Родительская опека сменилась куда более жесткой опекой нас всех вместе взятых.
Конечно, в массе легче затеряться, это верно, только… После первого же проступка и последовавшего за ним возмездия мы раз навсегда уяснили себе, что разбираться в первопричинах наших оплошностей здесь никто не станет и ждать выверенной с точностью до грамма справедливости не приходится. Мудрее всего было ничем особенно не выделяться.
Вообще, здесь все, решительно все было другим. Вместо своего уголка в родительской квартире — казарма человек на двести. Вместо привольного скольжения куда твоей душе угодно — четко регламентированное продвижение вперед.
Какова ответственность! И все же ночью ты один, а днем все время вокруг малознакомые люди, так и норовящие грубовато поддеть тебя, подглядеть твою слабость, высмеять. Раньше чужие вторгались в твою жизнь изредка, как исключение; сталкиваясь с ними, ты отнюдь не прерывал контактов с родными, близкими, одноклассниками. Теперь незнакомцы пошли лавиной, встречи с ними стали правилом, а ты — один; даже если у тебя есть дружок, с которым можно пооткровенничать, он скорее всего так же плохо ориентируется пока в этой новой жизни, как ты сам.
Все сызнова, все с нуля, все от печки. Единственно сходный, по видимости, момент — учеба: там — в средней школе, здесь — в полковой.
Только по видимости сходный, к сожалению. Там-то мы учились всерьез, кто — сам, кто под нажимом; там мы выкладывались — хоть и не слишком, разумеется, но все же; там допускалось и даже приветствовалось изложение материала своими словами — не ценили, балбесы, ах, не ценили… Здесь все казалось элементарным, но те параграфы, отвечать которые было положено особенно четко, слово в слово, приходилось зубрить, а таких мест в уставах и наставлениях не так уж мало. Едва отступишь от текста…
— Но, товарищ сержант…
— Два наряда! Повторите приказание!
Опытные сержанты не сомневались, что курсант с десятью классами за спиной способен вызубрить любой текст. Раз не подготовился — значит, поленился.
Только мгновенно признав свою вину и можно было избежать бо-ольших неприятностей: каждая опала грозила стать длительной, а то и постоянной.
Удивительно ли, что, простудившись и угодив в санчасть, я полной мерой ощутил, какое это блаженство — безответственно поваляться не шибко больным в кровати, совсем как в той, прежней, домашней жизни! Покантоваться, как у нас говорили. Я не только не спешил выписываться, но даже натирал раза два одеялом градусник, чтобы продлить удовольствие на лишний денек.
Слово «кантоваться» относилось, впрочем, не только к санчасти. Мы охотно брались за любое дело, дававшее повод яе ходить на занятия или, тем более, отлучиться из расположения части, даже если скверно это дело знали. Я плохонько играл на рояле — «бренчал», пренебрежительно говаривала мама, — но поспешил записаться в самодеятельный полковой джаз: нас отпускали на репетиции в клуб, расположенный через несколько улиц от казармы в бывшем баптистском храме, отпускали на целый вечер — и чем ближе к концерту, тем чаще.
Так прошел месяц, другой, и лишь затем мы стали понемногу уяснять себе, что у армейской жизни есть свои маленькие радости, что ежели к ней хорошенько приладиться, она способна приносить я вполне ощутимую пользу.
Я с малолетства страдал от плоскостопия. Походишь подольше, побегаешь, потанцуешь — и в подушечке левой ступни возникает ноющая, временами острая боль. Врачи помочь не могли, ортопедические стельки только мешали ходить, а танцевать на таких «подошвах» было и вовсе невозможно, что меня особенно огорчало, да и боль они снимали лишь частично.
Когда на следующий день после прибытия эшелона на место нам выдали тяжеленные армейские ботинки из свиной кожи (и обмотки), а в расписание занятий поставили шесть-восемь часов строевой подготовки в сутки, я сразу понял, что через несколько дней меня увезут в госпиталь.
Будучи юношей восторженным и наивным, я счел своим долгом поставить в известность об этом командира отделения, тем более что, как я читал в книгах, были времена, когда по причине плоскостопия в армию вообще не брали.
«Они же не знают, что я болен… Вот доложу, я…»
На что конкретно я надеялся, теперь уже не помню.
— Какой еще госпиталь?
— Обратитесь, как положено!
Отделенный глядел на меня изумленно, негодующе, но и с некоторым любопытством, пожалуй — не как на симулянта, скорее как на психа.
«Ладно… Мое дело предупредить…»
Неделю, примерно, было отчаянно, невыносимо больно: ноги, особенно левая, распухали. Стиснув зубы, я держал их вечерами в холодной воде. В санчасть не обращался. Чувство несправедливости я обиды сжимало горло.
«Ну я пусть… Раз им все равно… Вот упаду на плацу без сознания, тогда…»
Потом, к моему величайшему изумлению, боль стала спадать и постепенно прошла совсем. Тогда я не знал, радоваться ли мне: ведь избавление от надоевшего недуга доказывало правоту отделенного и тех, кто, не разбираясь с каждым отдельно, назначал единый для всех распорядок.