маяковский о блоке но таких хороших мне не написать
Маяковский и Блок
«У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.»
26K постов 17.7K подписчиков
Правила сообщества
1. По возможности указывайте в тегах имя автора или ссылку на источник. Также, ставьте тег арт или Anime Art
2. Премодерацию не проходят:
* Баяны (допускается парочка в подборках).
* Посты, не связанные с тематикой сообщества.
* Посты только с видео.
* Посты с голым текстом или ссылкой.
* Авторские посты (т.е. нарисованные вами и под тегом «Моё»), т.к. для таких постов есть отдельные сообщества.
3. Наше сообщество толерантно ко всем фэндомам и поэтому за отказ вносить фэндом (к примеру «аниме» или «МЛП») в игнор-лист и систематический развод ругани в комментариях на основании ненависти к нему выдается бан. Также, за оскорбления и нарушения правил сайта выдается бан.
— А что это у вас за книга «Десять пачек сигарет?
древняя шутка из КВН.
Два поэта коммунистической революции. Первый умер в 1921 от голода и нищеты, не дождавшись разрешения на выезд за рубеж на лечение. Второй застрелился в результате политической травли.
А где Блок? Блок где.
Вы меня, конечно, простите, но блок Маяковский неправильно делает.
Руку дальше надо выносить и ниже, стойка не та.
А кто автор картины-то? Хоть намекните. И фразу Маяковского лучше в кавычки взять, а то народ может подумать, что это ваши слова 🙂
Маяковский на Саймона похож
Вот блок и Маяковский не благодарите.
Космос и Саша Белый
Блок по-котовски
UPD: this image has been modified and looked different in the original artist’s version (see pic below). The artist allowed me to modify it. Don’t share it anywhere else without permission. This painting is copyrighted.
Это изображение было видоизменено и выглядело иначе в оригинальной версии (см. ниже). Художник дал мне согласие на изменение этого изображения. Пожалуйста, не публикуйте нигде это изображение без согласия художника. Изображение защищено авторским правом.
История одного стрит-арта. Часть 2
В среду остались только пазлы, небо, буквы.
К вечеру Маяковский стал выглядеть так:
Из-за изменений в связи с кондиционером на фасаде возникла проблема с размещением 3 части текста, ее пришлось разбить на 2 части, разместив одну ниже, при этом так, чтобы вандалы ничего не дорисовали и не дописали
В итоге получилось так:
История одного стрит-арта. Часть 1
В Белгороде жители захотели изменить облик своего дома координально и бесповоротно. ТОСом собрали подписи, им предложили варианты. Они выбрали в мае ЭТО. Да, в Белгороде, не в фино-угорских местностях, а в центральной части России.
Начинается вопрос как быть с тем, чтобы не ослепить водителей, т.к. фасад со стороны оживленной дороги по ул. Попова.
Итог: Воскресенье. Вечер. Дождь. Проектор не промышленный.
Жители предварительно были предупреждены о начале работ. Окна дома, со стороны нанесения, плотно зашторены.
Да. Макет идеально, но в жизни так не бывает. При проекции бытовым проектором выясняется 2 вещи:
1. Трапеция довольно явная, нужно вносить корректировки
2. Расстояние между окнами на макете и доме разные. Первичные данные были предоставлены не верные.
Дождь вносит свои коррективы попутно. В итоге контур появляется все же через 2 часа:
В понедельник начинается отрисовка самого классика, его лица.
В итоге ко вторнику остается часть шляпы, свитер мэтра и часть уха. Корректировка лица и начало заливки основного фона.
Упс. возможность прикрепления фоточек иссякла.
Дальше расскажу вторым постом.
5 фактов из жизни Александра Блока
Сегодня, 28 ноября родился Александр Александрович Блок (1880-1921) – поэт.
Любопытные факты из жизни А.Блока:
1. Первые стихи Александр Блок написал в пятилетнем возрасте.
2. Пожалуй, самое известное стихотворение Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека…» на улице Лейдена в Нидерландах запечатлено в виде памятника – написано на стене одного из домов в рамках всемирного проекта «Wall poems».
3. Астероиду 2540, которого обнаружили в 1971-ом году, дали имя Александра Блока.
4. Если верить анкете, которую Блок заполнял в одном из санаториев, где ему приходилось отдыхать, он питал страсть к пиву и мороженому.
5. Блок был женат на дочери известного химика Дмитрия Менделеева. Они были знакомы еще с детства, ученый был в приятельских отношениях с дедушкой поэта. Чувства к Любови Менделеевой были настолько возвышенными, что Александр Блок долгое время боялся испортить их, опорочить плотскими отношениями. Именно ее образ лег в основу «Стихов о Прекрасной Даме».
Александр Блок. Роман
«У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.»
Владимир Владимирович Маяковский
Александр Блок
Автобиография
Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был
ректором Петербургского университета в его лучшие годы (я и родился в «ректорском доме»).
Петербургские Высшие женские курсы, называемые «Бестужевскими» (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина),
обязаны существованием своим главным образом моему деду.
Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам
уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как
Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного
фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца
семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм
показался бы нам чрезвычайно неторопливым.
В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо,
потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со
своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят,
лишь бы отвязались.
Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами: «Eh bien, mon
petit. »1.
Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и
плуты: старый Jacob Fidele2, который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор
Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда
сине-багровое — от водки, а иногда — в крови; он погиб в «кулачном бою». Оба были действительно люди
умные и очень симпатичные; я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко
мне симпатию.
Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему: «Ты устал, дай я тебе
помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем
лесу. Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и
дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для
ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так
что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный
цветок ранней грушовки, вида, не известного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник;
этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он
засеялся случайно и потом выродился.
Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1 марта 1881 года. Дед мой
продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года
его разбил паралич, он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1 июля 1902
года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших тело на станции был Дмитрий
Иванович Менделеев.
Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бекетовской семье. И дед и бабушка моя были с ним дружны.
Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили
в Клинском уезде два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я
был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от
второго брака — Любовь Дмитриевна — стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви
села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.
Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь известного путешественника и исследователя
Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь — работала над компиляциями и переводами научных
и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных
листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно
живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые
из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.
Переводные стихи ее печатались в «Современнике», под псевдонимом «Е. Б.», и в «Английских поэтах»
Гербеля, без имени. Ею переведены многие сочинения Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма «Лалла-
Рук»), Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт Гарта, Жорж Занд, Бальзака,
В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко не полный. Оплата труда была
всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными
ценами знает, как дороги уже теперь хотя бы так называемые «144 тома» (изд. Г. Пантелеева), в которых
помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная страница в истории русского
просвещения.
Отвлеченное и «утонченное» удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было
много бытового. Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние
деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится
все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы,
пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем
этом — какое-то невозвратное здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться
просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора,
известные и неизвестные, проделывавшие над ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не
убивало ее неукротимой жизненности.
Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей тонкости художественного
понимания она говорила, что «тайный советник Гёте написал вторую часть «Фауста», чтобы удивить
глубокомысленных немцев». Также ненавидела она нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось с
пламенной романтикой, переходящей иногда в старинную сентиментальность. Она любила музыку и поэзию,
писала мне полушутливые стихи, в которых звучали, однако, временами грустные ноты:
Так, бодрствуя в часы ночные
И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
Слагала стансы для тебя.
Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы Чехова. Одною из последних
ее работ был перевод двух рассказов Чехова на французский язык (для«Revue des deux Mondes»). Чехов
прислал ей милую благодарственную записку.
К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний. У меня хранится только короткий план ее
записок; она знала лично многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап.
Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот экземпляр английского романа, который
собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во «Времени».
Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда — 1 октября 1902 года.
От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери —
моя мать и ее две сестры. Все три переводили с иностранных языков. Известностью пользовалась старшая —
Екатерина Андреевна (по мужу — Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая 1892
года) две самостоятельных книги «Рассказов» и «Стихотворений» (последняя книга удостоена почетного
отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее «Не судьба» печаталась в «Вестнике Европы». Переводила
она с французского (Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер, Перес Гальдос,
статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у
Суворина в «Дешевой библиотеке»).
Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу — Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с
французского — стихами и прозой (Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр,
Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала — только детские.
Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман),
французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико),
биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). «Кармозина» Мюссе была
не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе.
В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой — лютеранин, потомок врача царя Алексея
Михайловича, выходца из Мекленбурга (прародитель — лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в
российское дворянство). Женат был мой дед на дочери новгородского губернатора — Ариадне Александровне
Черкасовой.
Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного
права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности,
равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных
противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги (не
считая литографированных лекций) и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным
классификации наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец мой считал
себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил
главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы,
которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и
физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно.
Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали слово; в семье господствовали, в
общем, старинные понятия о литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски,
преобладание имела здесь еlоquence 3; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж и
беспокойство о новом, и мои стремления к musique4 находили поддержку у нее. Впрочем, никто в семье
меня никогда не преследовал, все только любили и баловали. Милой же старинной еlоquenсе обязан я до
гроба тем, что литература началась для меня не с Верлэна и не с декадентства вообще.
Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня
лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось разве имя Полонского и первое
впечатление от его строф:
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с
няней, игрушками и елками — и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет родились
первые определенные мечтания о любви, и рядом — приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход
через много лет — в первом моем драматическом опыте «Балаганчик», лирические сцены).
«Сочинять» я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными и троюродными братьями
основали журнал «Вестник», в одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три года.
Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания
только матери и тетке. Все это были — лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги «Стихов
о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100.
После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах.
Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой
поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими
переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой
был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня тревожили
знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех.
Внешним образом готовился я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского,
Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей невесты, Гамлета, Чацкого, Скупого
рыцаря и. водевили. Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня
тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в
некоторых литературных кругах. К счастию и к несчастью вместе, «мода» такая пришла, как всегда бывает,
именно тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу,
нашлась толпа любителей легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому
кощунственному «веянью»; но все это уже выходит за пределы «автобиографии». Интересующихся могу
отослать к стихам моим и к статье «О современном состоянии русского символизма» (журнал «Аполлон» 1910
года). Теперь же возвращусь назад.
От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с
удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года)
отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь
покойному. Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал
ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав
стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает
что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать
об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.
После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому,
редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.
Уже через год после этого я стал печататься «серьезно». Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со
стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые
мои вещи появились в 1903 году в журнале «Новый путь» и, почти одновременно, в альманахе «Северные
цветы».
Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв. Гренадерского полка (когда мне было девять лет,
мать моя вышла во второй раз замуж, за Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, который служил в полку). Окончив курс
в СПб. Введенской (ныне — императора Петра Великого) гимназии, я поступил на юридический факультет
Петербургского университета довольно бессознательно, и только перейдя на третий курс, понял, что
совершенно чужд юридической науке. В 1901 году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я
перешел на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав государственный экзамен весною 1906
года (по славяно-русскому отделению).
Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае,
некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-
литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для
драмы «Роза и Крест»). С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих уважаемых
профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф.
Зелинского. Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом
количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, — долею научности, которая
заключена в них, буду я обязан университету.
В сущности, только после окончания «университетского» курса началась моя «самостоятельная» жизнь.
Продолжая писать лирические стихотворения, которые все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник,
я именно в год окончания курса в университете написал свои первые пьесы в драматической форме;
главными темами моих статей (кроме чисто литературных) были и остались темы об «интеллигенции и
народе», о театре и о русском символизме (не в смысле литературной школы только).
Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую
мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.
Сколько уже мной написано о поэзии и поэтах, а ни в одной книге не поговорил толком о том, что все-таки такое поэзия. И все- таки, что такое поэзия?